Бог устал нас лепить
Cave, cave, Deus videt.*
Странное дело: мы можем сознательно выбирать язык беседы, но не выбираем язык мышления. Равно как и язык наших снов – язык, на котором мы разговариваем со своим внутренним миром, с собственным отражением в зеркале души. Человек чувствует мир разными языками, вкусами, прикосновениями – всегда один и тот же человек, всегда не один и всегда не тот. Слушая – не просматривая, а именно вслушиваясь – в постановку Независимой театральной лаборатории по книге поэзий Хрысти Венгрынюк «Довгі очі», я словил себя на мысли, что слышу этот текст на русском. Как и все, что касается подлинной глубины – и это верный признак того, что я слышу нечто – стоящее.
Существуют тексты, которые мы не читаем, но через которые мы сами учимся говорить. Это – тексты-зеркала. В которых мы, возможно, нуждаемся не больше, чем в знаках, указывающих путь собственной мысли. Наверное, я совсем не увидел представления – и вовсе не потому, что большую часть вечера записывал обрывки впечатлений-слов в телефонный блокнот, лишь изредка обращая взор – обратно на сцену. Обратно – в темноту пространства. Обратно – в жизнь, разыгравшуюся в свете Луны и тысячи глаз.
Глаз, то за игрой, то за тысячью кривляний, вздохов, криков, стонов, осмысленных и бессмысленных телодвижений не обративших внимания, не узнавших главного героя – время. Вращающего колесо, лепящего из глины и обжигающего страданиями, бесстрастного демиурга, так и не произнесшего спасительного слова, не вдохнувшего в творение – истинную жизнь. Выстраданную в саду грехопадения, в саду потопа, в саду, изрубленного на спасительный ковчег и вавилонские помосты, в саду искушения и тщеславия, отчаяния и казнения, в саду познания – жизни и смерти, жизни как смерти.
Говорят, этот текст – о семи смертных грехах. Мне показалось, что о семи днях творения. Как о семи днях разрушения. Ибо время – и есть самый страшный из грехов, который неизбежно и справедливо карается: смертью. Змей времени – единственный убийца и единственный искуситель, и лишь он знает цену несовершенству, лишь он один раскрывает все тайны и клады, изымая их из праха и возвращая обратно в ничто. Невиновных не существует. И даже Бог – не избегнет расплаты. Длинны его дни. «Длинны его ресницы».
Наверное, я не люблю комедий, оттого чувствовал себя немного неуютно среди излишней суеты актеров, среди наигранно комических сцен и рожиц, подражающих кисти Босха. А куда больше – среди глупых реакций интеллигентной публики, изгоняющей собственные страхи и невежество школьным улюлюканьем. Смехом без причины – там, где впору опечалиться. Не все художественные образы постановки прозрачны, в представлении были очень сильные и откровенно слабые – попросту лишние – моменты. И ровно столько пошлости, сколько публика принесла с собой – в себе.
Мне кажется, что режиссер так и не понял Икара, павшего на пути свободы. И Маргарита никогда не понимала своего Мастера. И все жертвы были напрасны. Потому что страсть не лечит, а любовь не открывает двери понимания. И, может быть, только одному Богу за кулисами было ведомо, что истина – не здесь. Истина не рядом. И нет никакого источника вод под ногами. Из лона земли не бьет ключом вода жизни, потому что смерть, рождающая жизнь, есть жизнь, рождающая смерть. «Просто циклічність життя». Это просто бессмысленность – смерти.
И я не знаю, придет ли когда-нибудь Спаситель, освободивший нас от вечности. От жизни. От бремени рождения. От нас самих, беременных временем. От первого крика. От последнего крика. От всевидящего Господа, зрящего мир нашими глазами, отмеряющего время ударами больных сердец, вершащего суд на весах обреченной совести. Ведь Ад – это не другие. Это мы сами.
Придет ли он под гром и молнии, под прозрачные лучи небесных вод? Прибудет ли он на корабле с кровавыми парусами, распятый на мачте, увитый венком из лоз? Подкрадется ли он как змей, приплывет ли как рыба, прилетит ли как ворон из глубокой ночи? Выклюет ли он наши сердца под безмолвие флейт, под угрюмое молчание муз? Одарит ли он нас покоем? Положет ли он конец? Полюбит ли?
И даже когда Господь устанет любить, когда Бог удалится в пустыню, оставляя за собой пустыню – один блудный человек сотворит чудо среди теней. Сын человеческий умрет – сын человеческий не воскреснет. «Я не народжусь». Я знову народжусь. «Anscondam faciem meam ab eis et considerabo novissima eorum».**
* Лат. «Бойся, бойся, ибо Господь все видит». Центральная надпись на полотне Иеронима Босха «Семь смертных грехов и Четыре последние вещи» (ок. 1500).
** Лат. «Сокрою лице Мое от них и увижу, какой будет конец их» (Второзаконие 32:20). Нижняя надпись на полотне Иеронима Босха «Семь смертных грехов и Четыре последние вещи».
Фотографии: Игорь Константынюк
Специально для «The Chernivtsi Times»
22 сентября 2014
Странное дело: мы можем сознательно выбирать язык беседы, но не выбираем язык мышления. Равно как и язык наших снов – язык, на котором мы разговариваем со своим внутренним миром, с собственным отражением в зеркале души. Человек чувствует мир разными языками, вкусами, прикосновениями – всегда один и тот же человек, всегда не один и всегда не тот. Слушая – не просматривая, а именно вслушиваясь – в постановку Независимой театральной лаборатории по книге поэзий Хрысти Венгрынюк «Довгі очі», я словил себя на мысли, что слышу этот текст на русском. Как и все, что касается подлинной глубины – и это верный признак того, что я слышу нечто – стоящее.
Существуют тексты, которые мы не читаем, но через которые мы сами учимся говорить. Это – тексты-зеркала. В которых мы, возможно, нуждаемся не больше, чем в знаках, указывающих путь собственной мысли. Наверное, я совсем не увидел представления – и вовсе не потому, что большую часть вечера записывал обрывки впечатлений-слов в телефонный блокнот, лишь изредка обращая взор – обратно на сцену. Обратно – в темноту пространства. Обратно – в жизнь, разыгравшуюся в свете Луны и тысячи глаз.
Глаз, то за игрой, то за тысячью кривляний, вздохов, криков, стонов, осмысленных и бессмысленных телодвижений не обративших внимания, не узнавших главного героя – время. Вращающего колесо, лепящего из глины и обжигающего страданиями, бесстрастного демиурга, так и не произнесшего спасительного слова, не вдохнувшего в творение – истинную жизнь. Выстраданную в саду грехопадения, в саду потопа, в саду, изрубленного на спасительный ковчег и вавилонские помосты, в саду искушения и тщеславия, отчаяния и казнения, в саду познания – жизни и смерти, жизни как смерти.
Говорят, этот текст – о семи смертных грехах. Мне показалось, что о семи днях творения. Как о семи днях разрушения. Ибо время – и есть самый страшный из грехов, который неизбежно и справедливо карается: смертью. Змей времени – единственный убийца и единственный искуситель, и лишь он знает цену несовершенству, лишь он один раскрывает все тайны и клады, изымая их из праха и возвращая обратно в ничто. Невиновных не существует. И даже Бог – не избегнет расплаты. Длинны его дни. «Длинны его ресницы».
Наверное, я не люблю комедий, оттого чувствовал себя немного неуютно среди излишней суеты актеров, среди наигранно комических сцен и рожиц, подражающих кисти Босха. А куда больше – среди глупых реакций интеллигентной публики, изгоняющей собственные страхи и невежество школьным улюлюканьем. Смехом без причины – там, где впору опечалиться. Не все художественные образы постановки прозрачны, в представлении были очень сильные и откровенно слабые – попросту лишние – моменты. И ровно столько пошлости, сколько публика принесла с собой – в себе.
Мне кажется, что режиссер так и не понял Икара, павшего на пути свободы. И Маргарита никогда не понимала своего Мастера. И все жертвы были напрасны. Потому что страсть не лечит, а любовь не открывает двери понимания. И, может быть, только одному Богу за кулисами было ведомо, что истина – не здесь. Истина не рядом. И нет никакого источника вод под ногами. Из лона земли не бьет ключом вода жизни, потому что смерть, рождающая жизнь, есть жизнь, рождающая смерть. «Просто циклічність життя». Это просто бессмысленность – смерти.
И я не знаю, придет ли когда-нибудь Спаситель, освободивший нас от вечности. От жизни. От бремени рождения. От нас самих, беременных временем. От первого крика. От последнего крика. От всевидящего Господа, зрящего мир нашими глазами, отмеряющего время ударами больных сердец, вершащего суд на весах обреченной совести. Ведь Ад – это не другие. Это мы сами.
Придет ли он под гром и молнии, под прозрачные лучи небесных вод? Прибудет ли он на корабле с кровавыми парусами, распятый на мачте, увитый венком из лоз? Подкрадется ли он как змей, приплывет ли как рыба, прилетит ли как ворон из глубокой ночи? Выклюет ли он наши сердца под безмолвие флейт, под угрюмое молчание муз? Одарит ли он нас покоем? Положет ли он конец? Полюбит ли?
И даже когда Господь устанет любить, когда Бог удалится в пустыню, оставляя за собой пустыню – один блудный человек сотворит чудо среди теней. Сын человеческий умрет – сын человеческий не воскреснет. «Я не народжусь». Я знову народжусь. «Anscondam faciem meam ab eis et considerabo novissima eorum».**
* Лат. «Бойся, бойся, ибо Господь все видит». Центральная надпись на полотне Иеронима Босха «Семь смертных грехов и Четыре последние вещи» (ок. 1500).
** Лат. «Сокрою лице Мое от них и увижу, какой будет конец их» (Второзаконие 32:20). Нижняя надпись на полотне Иеронима Босха «Семь смертных грехов и Четыре последние вещи».
Фотографии: Игорь Константынюк
Специально для «The Chernivtsi Times»
22 сентября 2014
1 коментар
Уривок із вистави Довгі очі за віршами Христі Венгринюк | Чернівці | ВКадрі — відео каталог